СВІДЧЕННЯ З ВОЄННОГО ПЕКЛА. Катерина Українцева – про те, як Буча жила під російською окупацією

Інтернет-видання «Медуза», засноване в Латвії опозиційними до кремлівського режиму російськими журналістами, опублікувало розповідь депутатки Бучанської міської ради Катерини Українцевої про те, як Буча жила в перші тижні війни. Публікуємо мовою оригіналу.

Во время вторжения в город я находилась в Буче. Эвакуировалась оттуда 11 марта. 2 апреля я впервые вернулась туда с гуманитарной помощью. Буча находится возле Гостомеля. Мы как обычные граждане наивно полагали, что основные действия будут происходить в Киеве, а Бучу обойдут стороной. Мы думали, что это безопасное место. Даже после начала войны мы не ожидали, что она начнется с нас. Но уже 24-25 февраля мы услышали грохот и взрывы на всю Бучу, видели зарево [от взрывов и пожаров]. Пошли вертолеты. Наша артиллерия начала «отрабатывать» тех, кто там приземлялся. Мы практически с окон наблюдали, как вертушки [вертолеты] заходили на гостомельский аэродром. Их бомбили, а они все равно летели. После этого диверсионные группы [российской армии] начали просачиваться в леса. А у нас там коттеджи и частный сектор — они начали занимать дома людей, которые эвакуировались в самом начале. Появились первые ДРГ [диверсионно-разведывательные группы]. Мы сидели в напряжении, закрывали подъезды. Российские войска были все ближе и ближе. Они начали окапываться вокруг Бучи, но в центре этого не ощущалось. 4 марта через центральную улицу, Вокзальную, прошла колонна российской военной техники, которая ехала на Ирпень: Бучу сначала использовали как проезд туда. Их «отработала» артиллерия с ирпенского блокпоста, уничтожила большую часть их техники — буквально спалила дотла. Оставшаяся часть начала рассасываться по Буче.

По их действиям было видно, что они не ориентируются на местности, просто хаотично ездят по городу. В городе присутствовала самооборона, началась перестрелка. Отвечать они [российские военные] начали прямо по жилым домам. Во время такой перестрелки у меня в доме был пожар: прилетел снаряд на третий этаж. Я живу на четвертом.

Пожары были по всей Буче. У нас [в доме] сильного возгорания не было, поэтому мы с соседями взяли лестницу и тушили сами. Было попадание в магазин, в машины во дворе. 

Когда начало прилетать во двор, все начали прятаться уже в подвалах. Мы всех стариков и детей спустили туда. Для нас проживание в подвале началось с первых дней войны. Мы все [необходимое] постаскивали, приготовили воду, пытались создать как можно больше условий для жизни. 

«Люди сидели в подвалах и просили их забрать»

Я считаю, что была плохая подготовка [городских властей к началу войны]. Нам до последнего говорили, что все под контролем, а город, естественно, оказался не готов к вторжению. Мы оказались под обстрелами, магазины и аптеки резко закрылись. Гуманитарная катастрофа началась еще в феврале. Когда российский танк попал по «Новусу», люди побежали туда и начали выносить все, что было. Это можно назвать мародерством, но выбора у них не было. Людям нужны были хоть какие-то запасы еды. Потребность в лекарствах была критической, поэтому начали вскрывать магазины и аптеки. Их [людей, делавших это] никто не останавливал. Полиция и военкомат уехали в первые дни. В городе не было никого, его защищали своими силами. Это была даже не тероборона, не официальное формирование. Как таковой теробороны у нас и не было: были те, кто объединился сам. Люди ходили [в военкомат] и просили дать им оружие, хотели защищаться, не знали, куда им идти. Идти было некуда. Нашлись ветераны, которые воевали раньше, просто патриоты. Надевали на себя все, что осталось с 2014 года, брали оружие, которое хранилось с тех пор, и шли защищать город. Первым у нас погиб Володя Ковальский. В 2015-м на Донбассе он потерял две ноги, передвигался на двух протезах. Не спился, как многие в такой ситуации, а продолжил жить. Построил дом, организовал бизнес, обеспечивал свою семью. В самом начале [войны] пришел в самооборону. Они его выгоняли, а он все равно остался. Так он — и без двух ног! — отобрал у врага единицу техники и пригнал ее нашим ребятам. Позже погиб в бою. У него остались жена и дети. Мы даже не знаем, как его похоронили. Семью вывезли. Эвакуация долгое время не организовывалась, когда [еще] можно было это делать. В Ирпене подключились ВСУ, тероборона и местная власть — людей выводили под пулями. В Буче люди выбирались только сами. Оккупация произошла 5 числа [марта]. С 4-го на 5-е стреляли по району Стеколка. Сейчас трупы гражданских лежат на Яблонской — это наша самая длинная улица, находится параллельно Ирпеню. Они [убитые жители города] лежали там с начала марта.

Российские войска разместили там всю свою технику, и с этой улицы бомбили Ирпень. Стягивали к этим домам тяжелую технику, занимали крыши, ставили там пулеметы. Русские окопались — вплоть до снайперов — на верхних этажах многоэтажек. Люди слышали скрежет металла в подъездах. Тех, кто пытался выйти, загоняли обратно, угрожали расстрелом. Выходить на улицу разрешили только 8 или 9 марта. Разрешили греть воду на кострах на улице, потому что уже не было ни света, ни воды. В те дни и появились первые сообщения о телах гражданских на улицах. 

Там же на Яблонской они поставили свой блокпост. Для эвакуации людям нужно было пройти российский блокпост — чтобы попасть на украинский. Скольким людям удалось уехать — неизвестно, трупы бы сначала посчитать. Мы [волонтеры] вчера развозили гуманитарную помощь, одна из бригад видела эти тела. Кто-то [перед смертью] ехал на велосипеде, кто-то гулял парой. Они совершенно по-разному там лежат. Мы не можем установить причину их смерти по фотографиям. Это будет понятно только после экспертизы.

При мне людей не расстреливали. Те, кто лежат на Яблонской, погибли в результате хаотичной стрельбы. Те, кто выбрался с Яблонской, говорят, что это был ад. Была паника. Мне с первого дня писали люди оттуда [жители улицы]. Они сидели в подвалах и просили их забрать. Просили забрать с грудными детьми, говорили, что погибнут.

«Сказали, что им нужно идти дальше на Киев, но они не хотят»

Буча не вела себя агрессивно. У нас не было украинских митингов, никто не выходил с флагами. Разговоры [о митингах] в самом начале были, хотели объединяться. Но российские войска так жестко зашли, что люди просто не решились. Мы старались беречь людей. 

У нас была ситуация, когда девушка вечером вышла на общий балкон покурить — с телефоном в руках. Мы ее подзатыльниками выгоняли практически: был риск, что ее примут за корректировщика огня, тогда [всего] дома бы не осталось. 

Бывало так, что [российские] солдаты передавали сухпаек в подвал, а потом кидали туда гранату. И такое случалось. Данных по погибшим в этой истории нет. В одном из жилых комплексов во время зачистки они побоялись зайти в темный подвал, и на всякий случай тоже кинули туда гранату. По воле случая никто от нее не погиб.

Есть ощущение, что по Буче были рассредоточены разные подразделения — уж очень по-разному они себя вели. Центру города повезло — там была какая-то медицинская часть. Они собирали своих «двухсотых» [погибших] и «трехсотых» [раненых], даже свою солярку отдали больнице. Там были совсем молодые ребята, как будто студенты. Когда отдавали солярку, сказали, что им нужно идти дальше на Киев, но они не хотят — и лучше скажут [начальству], что все «прокатали». Среди них были те, кто не хотел воевать. 

Но те, кто заходил в самом начале, когда началась оккупация — это звери. Очень много людей пропало. Мы не знаем, что с ними. 

«Они забрали все»

Первая согласованная эвакуация по зеленому коридору состоялась только 9 марта, а уже с 4 марта по городу нельзя было передвигаться. Если до этого было просто опасно, то с того момента стало невозможно. Когда началась эвакуация, людям разрешили ехать только на машинах. За все время ее проводили четыре или пять раз. [За всю] неделю перед освобождением эвакуации вообще не было, люди были на грани срыва. Страшно представить, сколько людей умерло от отсутствия еды и лекарств. Последнее время у меня были сообщения из серии: «По такому-то адресу умер человек. Кто заберет труп?» Ты получаешь эту информацию, а передать ее некому. В городе остались одни российские военные. Они забрали все: и скорые, и больницы. Когда человек погиб во время обстрела — это понятно, это война. Но когда гражданские умерли, не дождавшись еды, воды и лекарств — это совсем другое. Даже война имеет свои правила. В домах они [российские военные] срывали все двери, в частных секторах проводили обыски, искали атошников. Кто-то слил [российской армии] базу ветеранов АТО и их семей. Я сама вхожу в сообщество родственников погибших, у меня в 2014-м погиб брат. Появились люди [жители города], которые добровольно показывали, где искать военных и их семьи, [а также] просто патриотов. У нас семья есть: парень был сыном погибшего ветерана АТО. Нашли сына и расстреляли. Еле забрали тело, чтобы похоронить. Теперь и с его матерью связи нет. Из тех, кто сидел в Лесной Буче у меня была одна девочка, с которой мы держали связь. В какой-то момент она прислала фотографию трупа. Лежит человек на животе, а сзади руки связаны скотчем. Я попросила его идентифицировать — прислали документы, проверить не могут. Она мне прислала фотографию его перевернутого, хотя нельзя было этого делать — мог быть заминирован. У него уже начало гнить лицо, так долго он лежал на асфальте. Я, когда увеличила [фото], увидела, что у него через рот [между губ, вокруг головы] протянут трос, а глаза замотаны скотчем.

Они его сами похоронили, оставили рядом его удостоверение: думаю, русские придрались к нему как раз из-за него. Старое удостоверение 2005 года, на нем написано: «советник президента». Видимо, они увидели эту фразу. Установить его, скорее всего, можно будет, но позже.

«Искали кого-то, кто будет сотрудничать»

Я была свидетелем первого контакта между российскими военными и исполкомом. Там уже не было никого из представителей власти, только охранники и волонтеры. Это было где-то 8 или 9 марта. Я подошла к зданию исполкома проведать охрану и волонтеров, стояла возле шлагбаума. [Российские] военные подъехали на старом бронетранспортере, на броне три человека сидело. Они подъехали к центральному входу исполкома, стали дергать дверь. С черного хода вышли охранники. Военные у них спрашивают: «Где мэр и все депутаты?» Те им ответили, что все уехали. А они [россияне] говорят, что надо как-то налаживать жизнь в городе. Искали кого-то, кто будет сотрудничать. Они же оккупировали город и все уничтожили — и водопровод, и вышки связи. Ни света, ни воды, ни интернета не осталось. А им самим жить как-то надо. Услышав, что никого нет, сели [на БТР] и уехали, обещали потом вернуться. Позже я узнала, что они этих ребят [охранников исполкома и волонтеров] взяли в плен, замотали им глаза скотчем, били автоматами и допрашивали. Позже отпустили. Ребята рассказывали, что [на допросе] был снайпер, который сказал, что уже три дня наблюдает за ними в прицел. Пытался деморализовать, сказать, что украинские войска их кинули. Параллельно на лавочке рядом [как мне рассказали] допрашивали еще одного парня. Он давай сдавать всех подряд. Рассказывал, кто где живет в ближайших домах, хвастался, что служил с [Игорем] Гиркиным. Вот так живешь и не знаешь, кто твой сосед. 

Сотрудничали [с российской армией] многие, но еще больше тех, кто сопротивлялся. Все, кто остался в оккупации, помогали ВСУ, чем могли. Все, что можно было увидеть и передать — все передавали. Без народа такие победы невозможны. Каждый воюет на своем фронте.

«Я выехала, а через три дня они уже были в нашем доме»

[11 марта] я собрала всех соседей и сказала, что эвакуируюсь, предложила присоединиться, некоторые согласились. Остались те, у кого больные родители, которых не с кем оставить. Пожилые люди тоже не уезжают. Я очень активничала в публичном плане. Люди очень нуждались в информации, поэтому я часто вела прямые эфиры [в соцсетях] — как только что-то узнавала. Они [российские войска] уже оккупировали Бучу, а я записывала прямые эфиры, где они находятся. Мне потом сообщили, что они даже смотрят мои стримы. Если у меня была информация, что будет зачистка — я сообщала. «Зачистка» означает уличные бои, а в них погибнуть даже проще, чем от артиллерии. Пуля — дура. Мы сразу передавали [информацию] об этом, люди закрывались в подвалах. У нас не было ни сирен, ни систем ПВО, ни организованных бомбоубежищ, как в Киеве. Мирный город оказался не готов к такой жестокой войне. Я уехала, потому что мне начали поступать сигналы, что меня ищут российские военные. Мне нужно было физически оттуда уехать. Я выехала, а через три дня они уже были в нашем доме. Мертвой я бы принесла меньше пользы. 

«Возвращаться уже можно»

Сам город по сравнению с Ирпенем уцелел: есть попадания в многоквартирные дома, уничтожены некоторые частные строения, но восстановления потребуется меньше. Если бы ВСУ отвечали [российской армии] по полной программе, город был бы уничтожен полностью. 

Сейчас я организую гуманитарные грузы в Бучу, а это удобнее делать из Киева. Ходить [по Буче] еще не совсем безопасно — саперы должны все проверить. Но возвращаться уже можно. Только по-прежнему нет воды, света и связи. Город в этом плане мертвый. 

Я своих соседей не видела две недели. Приехала в Киев черная от костра [на котором грели пищу]. Они сами [соседи] уже две недели помыться не могут. Я предлагала поехать в столицу искупаться, а потом вернуться, но никто не захотел. 

В свою квартиру было страшно заходить, перемещаться по ней. Сосед вызвался помочь [проводить]. Я побыла там какое-то время и поняла, что я дома. Но сначала надо помочь людям, а потом уже возвращаться. 

Общий вывод такой: теперь всегда нужно помнить, что есть северный сосед, которому в голову стрельнет, — и он прилетит на вертолетах с десантом. Наш город граничит с Гостомельским аэродромом и теперь всегда должен быть готов к войне с Россией.

На головному фото: жінка плаче під час промови українського військовослужбовця, коли у звільнену Бучу прибула колона ЗСУ і машин допомоги. 2 квітня 2022 р.

Підписуйтеся на Telegram-канал ITV — джерело актуальних новин Приірпіння й Київщини!